А теперь — цитаты
―Ехал бы к брату в Ленинград. Помру ведь я уж скоро, а он заместо отца тебе был. Это кровь твоя. Самый родной человек тебе на всём свете..
―Кто в Москве не бывал — красоты не видал.
―Ты меня знаешь, мои цены реальные. Пятнадцать — деньги, конечно, хорошие, но за Чечена… Здесь я башкой рискую. ―Сколько? ―Двадцать. И десять сразу.
―Борзеет Татарин. Вперёд много взял.
―Бери ношу по себе, чтоб не падать при ходьбе.
―Ну шо, синяки, торгуем?
―Город? Город — страшная сила. А чем больше город, тем он сильнее. Он засасывает. Только сильный может выкарабкаться. Да и то…
―Еврей, что ли?―Немец.―А! А то я евреев как-то не очень.
―А немцев?―Немцев? Нормально.―А в чём разница-то?―Че ты пристал?
―Ваши билеты, пожалуйста.―Слушай, ты нэ русский, что ли? Я тэбе по-русски говорю: нэт билет!
―Брат, не убивай, брат! Деньги возьми, всё возьми, слышь, не убивай, брат! Вот! ―Не брат ты мне, гнида черножопая!
―Плеер такой реальный, а одет как обсос. Кислота есть? А башли? Башли есть?―Нет. ―Ну ладно, я Кэт. Здесь меня всегда найдёшь. Будут деньги — приходи, оттопыримся.
―Ну здравствуй, брат.
―Питер. Красивый город, но провинция. В Москву ехать надо. В Москве вся сила.
―Вот тебе на первое время. Оденься поприличнее. Сними квартиру или комнату. Не дороже сотки пока, а там посмотрим.
―Мать писала, на войне был?―Да нет, в штабе там отсиделся, писарем.―А стрелять-то умеешь?―Водили на стрельбище.
―Ну, Татарин!.. Жизнь висит на нитке, а думает о прибытке!
―Эх, встретил бы я тебя в сорок третьем под Курском!
―Вот ты умный, Немец. Скажи мне, мы зачем живём?―О, это каждый сам решает. Вот есть такая поговорка: «Что русскому хорошо, то немцу — смерть». Вот я живу, чтобы её опровергнуть.
―Ну смотри, если обманула, накажу. Не тот счастлив, у кого много добра, а тот, у кого жена верна.
―Здравствуй, брат. Денег дай мне, ладно?
―Прикид у тебя новый, смотрю. На бабки разжился?―Завтра разживусь. ―А я знаю, где ганджубасы клёвые есть. Траванём по-взрослому? Вот, позвони.
―Ты дело хорошее сделал, брат. Меня выручил. И людям помог. Теперь только русские люди торговать будут.―А немцы?
―Я Данила, а ты кто?―Я? Павел Евграфыч.
―Кэт? Привет, это Данила. Ну помнишь, с плеером? Ты мне ещё на концерте телефон дала. Сказала: «Бабки будут
— оттопыримся». Да, есть.
―А, это ты? А я думаю, какой Данила, какой плеер. Бабки давай.
―Музыка-то ваша американская — говно. Ну, чего споришь? Тебе говорят: говно-музыка, а ты споришь. Да и сами-то вы. Скоро всей вашей Америке кирдык. Мы вам всем козью рожу-то устроим. Понял?
―Че ты к нему пристал? Он француз вообще. Пошли.―Какая разница?
―Брат! Не выручишь — мне… мне край. Выручай! Это часть нашего общего дела. Не могу я по телефону, Даня, ты меня понимаешь?
―Здорово, бандиты!
―А че нас трое-то?―Мы с Утюгом — вместе.
―А… Режиссёр? Видел я одного режиссёра, он этот клип снимал. Пидоры они все!
―Если что не так, я тебе, сука, в глаз выстрелю!
―Свалить хотел? Нас тут чуть не завалили!―Хотел бы свалить — свалил бы.
―А я вообще-то, режиссёров не очень люблю. Нет, ты-то ничего — парень нормальный.
―Муж — в Тверь, жена — в дверь? Мы войдём, а то как-то не по-русски.
―Любишь медок — люби и холодок.
―В штабе, говоришь, служил? Писарем? Сначала Шишу, потом двое пропали. А теперь Крота завалил. Запросто так!
―Поживёшь подольше — увидишь побольше.
―Дед, продай ружьё.―Мильён.―Неси.
―Брат! ―Не стреляй.―Ты брат мой! Ты ж мне вместо отца был. Я ж тебя папой называл. Что ты?
―Ты обещал!―Я слово своё держу. А ты своим скажи: кто брата тронет — завалю! Иди!―Это он тебя сдал. ―Знаю.
―А ты домой езжай, к маме. Старая она уже. Помогать надо. Денег вот ей дашь.
―На поезд не садись. Из города на попутках выбирайся. Ну что, брат, прощай! Даст Бог — свидимся.
―А, пришёл, крутой? Ну что, брат, как будем бабу-то делить?―Не брат ты мне!
―Вот ты говорил, город — сила. А здесь слабые все.―Город — это злая сила. Сильный приезжает, становится слабым. Город забирает силу. Вот и ты пропал.
―На вот, возьми. Ты чего, возьми! Здесь много. Поживёшь.―Что русскому хорошо, немцу — смерть.
―Если ты за бабки рубишься — зря. Не брала я.
―Буратино, оттопырь шестдесят тысяч, возьмём по кислоте. А вечером я угощаю.
―Да дембель не отгулял ещё.―А где служил-то? ―Да в штабе там, писарем просидел, знаешь.
―А едешь-то куда?―В Москву.
«Я всю жизнь как будто на отшибе»
Этого «спрятавшегося» поэта в нашей жизни куда больше, чем может показаться. Хайям – конечно, Эверест (хотя переводил он и Хафиза, и даже немного Гете), но заочным знакомством с Плисецким могут похвастаться не только ценители восточной поэзии.
По соцсетям вот издавна гуляет сладчайшее стихотворение с кофейным ароматом и едва уловимыми нотками ванили, нередко без авторства:
- Я тебя бы на руки взял,
- я тебя бы взял и унёс,
- тихо смеясь на твои «нельзя»,
- вдыхая запах твоих волос <…>
Потерялось не только авторство, но и последние две строчки:
- Если бы не было разных «бы»,
- о которые мы расшибаем лбы.
Что понятно – эта печальная ремарка не влезает на фотографии целующихся людей. А так – мириады лайков и сотни видео на ютубе; среди них затесались и читающий это стихотворение Тимати, и вот такая песня с почти что миллионом просмотров. Как нетрудно догадаться, автор слов – Герман Плисецкий.
Советский читатель, хоть и не мог лайкать любовную лирику шестидесятника Плисецкого, все равно был с ним знаком через несколько рукопожатий: поэт дружил с Фазилем Искандером и Юрием Домбровским, поэтом Владимиром Рецептером, художником Григорием Сундаревым, переводчицей Ритой Райт-Ковалевой… Хорошо знал и Евгения Евтушенко, с которым они вместе попали в давку на похоронах Сталина и, по воспоминаниям сына Плисецкого, Дмитрия, пытались организовать сцепку и как-то остановить эту смертельную лавину. Выбравшись, поэты зашли за водкой и отправились к Евтушенко: «пить и до утра решать, // чем в безвоздушном городе дышать», как напишет в поэме «Труба» сам Плисецкий. Но это позже.
А пока Юз Алешковский, ближайший друг Плисецкого, еще не опубликовал свои «лагерные» песни в альманахе «Метрополь» (1978 год) и не эмигрировал. Они познакомились как раз после трех лет, проведенных Алешковским в лагере, когда тот вышел по бериевской амнистии в 1953-м – и сдружились на всю жизнь. Хотя, по словам Дмитрия Плисецкого, и были совсем не похожи, едва ли не «лед и пламень» – а все ж невероятно дружили и написали вместе несколько песен. Плисецкий, работавший тогда в журнале с ослепительно социалистическим названием «Семья и школа», даже организовал товарищу первую публикацию:
«Один мой хороший друг работал в журнале и печатал кое-какую прозу. А денег мне не хватало. Я ему и сказал – давай захреначу тебе рассказ, ну там про семью, про детей». «Давай, говорит, почитаю» – с сомнением, прямо скажем. Захреначил я ему рассказик «Папа бреется». <…> Напечатали. Был заработок. И стал я продолжать».
«Гонорар пропит с Плисой», – это уже из другого интервью Алешковского. Плиса – так Германа и звали друзья.
Незадолго до этого Плиса и сам кое-что написал:
- Поэты, побочные дети России!
- Вас с чёрного хода всегда выносили.
- <…>
- Я плачу, я слёз не стыжусь и не прячу,
- Хотя от стыда за страну свою плачу.
- Какое нам дело, что скажут потомки?
- Поэзию в землю зарыли подонки.
Дата: 4 июня 1960 года. За два дня до этого на Переделкинском кладбище хоронили Бориса Пастернака. 29-летний Герман лично посетил «нежелательные» похороны, нес гроб поэта и написал вот это стихотворение – «Памяти Пастернака».
Похороны Бориса Пастернака. Герман Плисецкий несет гроб поэта — последний (ближе всех к голове), в очках nekrasovka.ru
Стихотворение, понятное дело, было непечатным, но вмиг обрело подпольную славу и, переписанное, ходило по рукам. Кому его только не приписывали: Евтушенко, Слуцкому, Коржавину, Бродскому… По словам Юрия Домбровского, Ахматова незадолго до смерти цитировала его и сравнивала с лермонтовской «Смертью поэта».
Так что Плисецкого кругом много – просто его солидно припорошило пеплом времени, нужно всматриваться.
«К делу все никак не подошьют»
Его гражданский пафос выплескивался порой и за пределы строк: в феврале 1964-го Плисецкий подписал письмо молодых литераторов Ленинграда в защиту Бродского, обвиненного «тунеядстве». В стране с государственной монополией на истину это было культурным самоубийством:
…Суд обращает внимание Союза советских писателей на то, что они, выступив в защиту Бродского, пытались представить в суде его пошлые и безыдейные стихи как талантливое творчество, а самого Бродского — как непризнанного гения, и что их поведение свидетельствует об отсутствии у них идейной зоркости и партийной принципиальности…
В отсутствие идейной зоркости, как известно, не следует ни публиковаться, ни учиться: Плисецкий окончательно превратился в непечатного парию и был исключен с Высших режиссёрских курсов. Он просто не мог по-другому; в письме другу Герман вспоминал: «С ужасом представляю себе самый лучший вариант, если бы <… > я те курсы окончил <…> Возможно, фильм бы я и поставил, но себе изменил бы – это уж точно». Плисецкий так и не снял ни одного фильма – мечта стать режиссером не сбылась.
Но хотя советская власть потопталась по мечтам Плисецкого, в плане физической сохранности он зацепил кровавости XX века по касательной. Родился 17 мая 1931 года на Чистых прудах, с детства задружился с поэзией. «Стихи я начал писать рано, лет в шесть, – вспоминал Плисецкий, – то есть в 1937 году. Вижу в этом нечто символическое: расстрел не расстрел, но пожизненное заключение».
Отец Германа чудом обманул 37-й: он тогда прихворал туберкулезом и уехал в ялтинскую здравницу. А когда вернулся, его отдела уже не существовало; в смысле, прямо-таки физически не существовало, бах! – и нету. Но машинка репрессий немного заглохла, и старшего Плисецкого, до того работавшего в типографии, тихонько перевели в Наркомат черной металлургии; там он и числился, пока не ушел на фронт в 1941-м.
Войну Герман пережил школьником, выпустился в 1949 году с серебряной медалью, следом – заочный филфак МГУ, хоть и не с первой попытки. Окончив его в 1959-м, Герман уже на следующий год поступил в аспирантуру Ленинградского института театра, кино и музыки, стал заниматься в литобъединении поэта и переводчика Глеба Семенова; там-то и пристрастился к переводу.
А в 1970 году, уже после всей этой канители с Пастернаком и Бродским, Плисецкий выиграл конкурс издательства «Наука» на переводы Омара Хайяма. Участвовали, конечно, анонимно, но что по итогам мешало запретить опальному поэту трогать своими идеологически ненадежными руками персидские красоты? Обошлось без палок в колеса: воспользовавшись филологическим переводом Хайяма за авторством Магомеда-Нури Османова и Рустама Алиева, включавшим точные переводы 293 рубаи и примечания, Плисецкий сделал перевод поэтический. Книгу «Омар Хайям. Рубайат» издали в 1972 году, под обложкой очутились 450 рубаи. Несмотря на стотысячный тираж, томик очень быстро стало не достать. Пришлось переиздавать – переиздают и поныне.
Плисецкому вообще не мешали зарабатывать на жизнь переводами и какими-то журналистскими мелочами, но в литературу не пускали:
Фото: 45parallel.net
- Я всю жизнь как будто на отшибе,
- будто сносит ветром парашют…
- И не то чтобы меня отшили –
- к делу всё никак не подошьют.
- Кажется, вот-вот, почти что рядом –
- что-то проясняется, сквозит…
- Не скольжу по жизни верхоглядом –
- это жизнь мимо меня скользит.
- Невесомость это или вескость?
- Это полнота иль пустота?
- Видно, с самого начала резкость
- у фотографа была не та.
- Видел ты меня или не видел?
- Может быть, и видел, да забыл…
- Слишком мало доказательств выдал
- я того, что между вами был.
Написано это 24 октября 1987 года. А что за дело? Было там как раз одно…